Сто историй из детства. Отдельность

В моем детстве большой внешний мир казался далёким и опасным. Маленький внутренний мир, казалось, полностью зависел в своей стабильности от недоброкачественности большого.

А большой — о, каким всё более странным, непредсказуемым и жутким он оказывался день за днем!

Я росла в восьмидесятых-девяностых, когда истории о бравых пионерах из библиотечных книжек без предупреждения сменились мутными новостями из газет и телевизора. Пора было серьезно планировать будущее, начинать жить — а хотелось создать ракету, как Знайка, и улететь куда подальше.

Казалось, все хотели что-нибудь урвать, обидеть друг друга, нанести ущерб, обогатиться за чужой счёт, создать бизнес сомнительной этичности, рискнуть — по крайней мере, так это выглядело из моего маленького мира, где все вокруг чего-нибудь боялись и ни в чем не были уверены.

И я боялась с ними. Ощущение небезопасности внешнего мира осталось со мной навсегда: иногда оно сильнее, иногда слабее, но не оставляет меня никогда. Единственное, чем я могу иногда управлять — безопасностью внутреннего мира. Да и то ограниченно. Но в детстве у меня не было и такой возможности.

В начале девяностых мне часто снилось, как нашу квартиру затапливает вода (однажды так и случилось, после чего сны стали реалистичнее: в реальности прорвало трубу, в квартире стало по щиколотку воды, нас с кошкой выгнали во двор — и я почувствовала себя беженцем, для которого начался конец света. Примерно тогда на белый дом шли танки, картина мира съехала набок и я уже вообще не знала, где бывает безопасно. Спросила: а белый дом от нас далеко? Ну, пятнадцать минут на танке. Больше ничего не спрашивала).

Мне снилось, как начинается пожар (однажды вспыхнула тряпка, лежащая на газовой плите, а воображение довершило картину и рисовало мне ее ночами в богатстве разнообразия). Мне снилось, как в дом врываются грабители, как на улице ко мне подходят насильники и убийцы и что бывает дальше. Не могу сказать, что я высыпалась.

Всё, разумеется, основывалось на новостях в СМИ и наблюдениях за страхами окружающих. Моё воображение добавляло яркости и контрастности, как фотошоп.

Поэтому сейчас я очень ограничиваю своё инфопространство — стоит увлечься кровавыми сериалами или жуткими новостями, и спать невозможно, днём тело парализует паника, работать себя не усадишь.

Особенно с моей сверхчувствительностью — даже книжка «Вторая жизнь Уве», в целом достаточно милая и трогательная, выбивала меня из рабочего состояния день за днём. Я могла только рыдать от переживания острой жалости, сопереживания, безысходности и жестокости жизни.

Это очень неудобно в быту, сверхчувствительность. Книжка-то хорошая.

В детстве моей любимой сказкой была «Принцесса на горошине» — её героиня бы точно поняла, до какой степени меня могут задевать малейшие штуки. От ярлыков на одежде до жутких исторических фактов. Она бы оценила без лишних слов, какое ведро сил уходит ежедневно на то, чтобы успокаивать себя, находить способы оставаться в рабочем состоянии, но и не отключаться совсем от мира, в котором постоянно творится что-то безумное и страшное, активирующее желание свернуться эмбрионом и больше никогда ничего не делать, никуда не ходить и ни с кем не разговаривать.

Но самым страшным детским страхом было — остаться без близких, одной. Безопасность близкого круга пробуждала ещё больше тревожности, чем безопасность мира в целом. В одиночестве, мне казалось, я погибну. Для созависимых людей остаться в одиночестве означает не-жизнь, потому что полноценная жизнь возможна только в слиянии, а навык отделения себя не развит.

Сначала это слияние с родителями, которым тоже почему-то такое надобится, а потом роль обязательного партнёра переходит на другого близкого человека, и снова, и снова — пока не начнётся какой-то отрезвляющий процесс исцеления, когда можно наконец разочароваться в широко продаваемой общественно романтической идее «дополнения» одного человека другим, чтобы стать, наконец, взрослой и дополнять себя самостоятельно, не перевешивая ни на кого личных крокодильчиков.

Но пока я не взрослая. Мне мало лет. Мама привела меня на скучную ледовую ёлку и оставила на пластиковом сидении рядом с её пустым местом, чтобы сбегать за подарком. Если взять подарок до выступления по билету, то не надо будет стоять в утомительной очереди после, когда туда ринутся все — сказала она, и я согласна, звучит логично. Но мне дико страшно оставаться одной в набитом людьми и орущими детьми зале! Я не могу выразить это, кроме как цепенея и надеясь, что она вернется поскорее. Я не умею справляться с эмоциями, я умею их только давить. Если я скажу, о чем я думаю, то сделаю всем неудобно, а я хочу, чтобы меня любили, я хочу быть удобной.

Я ненавижу елки. Там куча народу, неинтересные выступления, а если и показывают мультики, то совсем мало. Вдобавок в холле вокруг елки пляшут массовики-затейники и пристают. Там куча чужих, незнакомых детей. Туда нельзя идти с мамой. И вот казалось бы, на ледовую елку можно с мамой. Но что-то пошло не так, и мама слиняла. Я соглашалась совсем не на такое!

В детстве я хожу на елки только из-за дефицитных шоколадных конфет и из-за красивой коробочки, в которой их выдают. Позже мы вырабатываем с мамой план: отдаём билет на ёлку детям, которые хотят посмотреть представление, в обмен на подарок, который выдадут им по билету. Сейчас это звучит жестоко: отдала так отдала, что значит в обмен? Тогда я очень гордилась хитроумным планом: и ходить никуда не надо, и конфеты.

Выросшая в советских и перестроечных условиях, когда ничего не хватало и ни на что не хватало денег, я не могу отказаться от коробочки и конфет. Я пришла сюда ради конфет и терплю. Сижу на пластиковом сидении и жду маму. Взять подарок заранее и не стоять в очереди — логично. Тем более что мне нужен подарок, а план мы выработаем позднее. Но ещё вдобавок мне ужасно одиноко. Это не-жизнь. И я боюсь, что жизнь не начнётся вновь, с мамой что-то случится, пока меня нет рядом. Созависимость постоянно кусается. Когда я одна, время останавливается и ничего важного или интересного не происходит. Это анабиоз.

Рядом сидит знакомая мамы — наверное, с работы, билеты на елки тогда обычно давали в профсоюзе — с сыном примерно моего возраста. Пытаются меня отвлечь или подбодрить. Я смотрю на них, надувшись. Они меня не интересуют. Но они знают маму, поэтому я их хотя бы не боюсь.

Мама обещала, что вернётся через пять минут. Мобильные телефоны ещё не изобрели, и я сижу тихо, как мышка. Интересно, прошли ли пять минут? А сейчас? Мне становится всё страшнее, хотя я и подбадриваю себя. Я начинаю сомневаться, что мама вернётся. Что будет тогда, мне трудно представить. Меня заливает паника. Мир вот-вот закончится.

Время идёт, представление уже начинается, гаснет свет. Мамы нет. Я отчаиваюсь и начинаю безутешно рыдать. Меня успокаивает мамина знакомая, но от её сочувствия мне только хуже. У её сына вот, поглядите, есть мать. Да ещё и сочувственная ко всем подряд. А у меня? Где она?

Когда мама наконец приходит (не только ей пришла такая идея, и очередь за подарками выстроилась даже перед началом представления), всем вокруг очень неловко, но мне все равно. Я чувствую себя совершенно измученной и ненавижу елки ещё сильнее. Я не Уве, но мне так же дурно. Я делаю вид, что смотрю на представление на льду, хотя на самом деле меня интересует только подарок. И наличие мамы поблизости.

Чуть позже или чуть раньше, ещё на одной елке, я хожу кругами, как заключённая на прогулке, в кремлевском дворике. Все закончилось, и мы ждём родителей, прохаживаясь во дворе, чтобы не мёрзнуть на холоде. Детей после елки было принято пускать гулять по кругу, чтобы родители приходили, узнавали своих и вытаскивали их из круга. Наверное, родителям нельзя было входить в Кремлевский дворец.

Время идёт, круг тощает. Радость завершения томительной елки сменяется липким страхом: а что, если меня не заберут? А что, если заберут всех, кроме меня? Девочку, с которой я познакомилась в круге для отвлечения от паники, быстро выдернули родители, и я ее больше никогда не встречу, а через пару дней забуду, как её зовут. Вконтакте ещё не изобрели.

Остаётся совсем немного не выбранных детей. Мы окончательно похожи на заключённых, бредущие в заскорузлых шубах друг за другом по кругу, уныло смотря то в брусчатый тротуар, то по сторонам. Зима, вечер, на улице темно. Кремлевские подарки — в самых красивых коробочках, но даже это меня не очень греет. Кажется, мгновение будет тянуться вечно. Мир вот-вот закончится, и я ничего не могу поделать.

Или вот. Мне шесть или семь лет, я хожу в школу. Мама провожает меня на второй этаж: ждёт внизу, пока я переоденусь, и ведёт по лестнице наверх. Мне нравится класс, мне нравится моя перьевая ручка, мне нравится учительница. Мне не нравится только, что надо всё это делать самой, без мамы. Не-жизнь гораздо больнее жизни. Это анабиоз.

Между мамой и открытой дверью кабинета метров десять полутёмного утреннего зимнего коридора. Я стою рядом с мамой, а должна оказаться рядом с дверью.

Мне нужно идти. Я не могу идти. Внутри всё рвётся на клочки. Как можно выбрать не-жизнь, будучи в своём уме? Мой мир вот-вот закончится.

Мир будет постоянно вот-вот заканчиваться всякий раз, когда я буду влезать в отношения с созависимым настроем, не умея ничего другого — и каждый грядущий уход партнера, когда дорогой человек в коридоре надевает шапку и повязывает шарф, будет дырявить во мне чёрное окно размером в мир.

В голове будут крутиться фильмы о том, что если я не рядом — с дорогим человеком обязательно что-то случится. Как там в стихотворении, с любимыми не расставайтесь, и я застываю в ужасе. Перебираю богатые сценарии, доводя себя до полного отчаяния, ощущая себя бессильной и несчастной, желая управлять жизнью другого человека, сделать ее бесконечно безопасной, любя его единственно доступным мне способом слияния и поглощения. Мой мир имеет смысл, только разделённый с кем-то. Меня нет, есть только «мы».

Что-то из моих сценариев иногда случается. Так уж устроена жизнь. Тогда я виню себя, хотя моей вины совсем нет. Но мне комфортнее чувствовать, что я могу предотвращать несчастья. Я ещё не умею разделять себя и другого, хотя лет мне уже не так и мало (и я считаю себя взрослой).

Время от времени с каждым партнером мы расстаёмся совсем, после чего можем спокойно долго не общаться, и я почему-то тогда перестаю испытывать липкий страх, ответственность за его жизнь, уже не рисую себе жуткие картины.

Чёрная дыра умеет менять источник тревоги. Я не могу понять: как это — стабильность моего мира внутри сперва зависела от одного человека снаружи, а теперь от совсем другого? Почему люди меняются, а чёрная дыра остаётся? Зачем я так завязана на кого-то снаружи, бывает ли иначе? Как, оставаясь в отношениях, не быть частью «нас», а слушать себя?

Я смогу понять, как это устроено, только когда разберусь и разочаруюсь в самой идее созависимости. Перестану болезненно скучать по другим. Стану самой себе лучшим другом. И даже смогу жить одна, не разыскивая отношений, и мне даже понравится. Я буду с ужасом перечитывать итоги одного из прошлых лет, где нет ни одного предложения со словом «я», только предложения со словом «мы». Нам понравилось. Мы решили. Нас разочаровало.

Да, это изменится. Я это изменю.

Потому что базовая безопасность бывает только внутри одного человека, а не внутри пары. Потому что пара всегда снаружи. Потому что здоровые отношения бывают только между самостоятельными людьми, отвечающими за себя, а не болезненно ответственными за судьбу друг друга и ради личного чувства контроля готовыми уменьшить другого до подконтрольного объекта. Потому что взрослость — это не так.

Большой мир по-прежнему далекий и опасный. На переживания и на то, чтобы успокоиться, уходит такое же ведро сил. Но теперь я отвечаю только за себя.

Мне ещё больше лет — и у меня теперь есть рядом кто-то, с кем ничего не случится без моего ведома. Это я.

Мой внутренний мир завязан только на мое благополучие. Всё остальное — если я сама решу (причем «да и нет весят одинаково»), а не по безусловному запросу чёрной дыры.

Мне хотелось научиться быть целой, и я делаю успехи. Я хочу сказать себе, сидящей на пластиковом сидении, что через тридцать лет она научится переживать отдельность.

Я знаю, что в тех ограниченных условиях и с теми ограниченными эмоциональными возможностями и в той ограниченной безопасности катящейся с горы страны — она делала лучшее из того, что было ей доступно. В сущности, доступно ей было совсем мало. И мне жаль, что лучшее в тот момент временами оказывалось объективно достаточно паршивым.

Мне также жаль, что в моем внешнем мире до сих пор так много страха. Но мне тридцать четыре, и теперь только я отвечаю за то, как устроен мой внутренний мир.

Мне хочется сказать себе, сидящей на пластиковом сидении, что я наконец выбираю быть своим лучшим другом. Мне хочется сказать ей, что никто и никогда снаружи не заполнит черную дыру внутри. Мне хочется сказать, как больно будет продираться через свои ожидания, через надежды на добрую вселенную, через иллюзию, что если я буду делать хорошо, то со мной будет происходить только хорошее.

Наверное, к лучшему, что я не могу ей этого сказать. Потому что ей, сидящей на пластиковом сидении, не интересно ничего, кроме того, что ей видится жизненно необходимым.

Может, мне, сидящей на пластиковом сидении, и было бы чуточку приятно знать, что я смогу ещё так долго прожить, а мир ещё так долго не будет заканчиваться. Хотя, конечно, она вряд ли поверила. Потому что мы с ней верим только собственному опыту.

Ну ещё иногда книжкам. Ровно 6 лет назад я нашла TED-talk Брене Браун и начала читать «The gifts of imperfection». В далеком детстве таких книжек не писали, а я читала что-то совсем другое. Про жуткие новости. И про дополнение друг друга в романтических отношениях. Информационное пространство всё-таки очень влияет на то, какими становимся мы. Но мы вырастаем и можем влиять на свое информационное пространство.

В отличие от неё, я уже немножечко знаю, что такое «я» — отдельно от прошлых разнообразных «мы». В отличие от неё, я не боюсь, что меня кто-нибудь назовет эгоисткой.

В отличие от неё… да чего уж там. Внутри мы очень похожи. Я помню, каково это — быть ею. Защищать её — теперь моя личная задача. Маленькую девочку на пластиковом сидении посередине огромного вопящего зала ледовой арены перед скучным представлением. Да, теперь её primary caretaker — это я. И я никогда и никуда от неё не уйду.

Мы с ней собираемся отлично проводить оставшееся нам время вместе.