Отрывок из книги Braving the Wilderness: The Quest for True Belonging and the Courage to Stand Alone, перевод мой:
Сближаясь с другими, мы нарываемся на трудные разговоры о разнице мнений. За ужином, на работе, в очереди в кассу — конфликты неприятны и портят настроение. Особенно в семье.
Отказаться соглашаться с мнением близкого человека — большая смелость. Иногда я думаю: «Пошло оно куда подальше! Это слишком трудно», но потом вспоминаю слова Майи: «Цена свободы высока, награда велика».
Время от времени, исследуя «принадлежание себе», я задавалась такими вопросами:
- Где граница между диалогом с другим и ощущением, что другой меня атакует?
- Награда, может, и велика — но обязана ли я выслушивать соображения о том, что меня надо лечить или что лучше бы меня не было на этом свете?
- В какой момент пора перестать вести сложные беседы и начать заботиться о себе?
Участники моего исследования, которым удается «принадлежать себе», много говорили о психологических границах. Снова и снова подтверждается моя давнишняя находка: чем прозрачнее и яснее эти границы, тем выше уровень эмпатии и сострадания в отношениях. Трудно оставаться добрым, когда не чувствуешь себя в безопасности.
Со временем, погрузившись в данные, я вычислила две границы, за которыми начинается то, чего участникам, умеющим «принадлежать себе», хочется избежать: во-первых, это физическая безопасность, а во-вторых — безопасность эмоциональная.
С физической безопасностью всё понятно. Уязвимости без неё не бывает. Наши многочисленные психологические защиты включаются быстрее, чем мы успеваем о них задуматься.
А что с эмоциональной безопасностью?
Иногда в неё записывают страусиный подход: «Я не собираюсь слушать ничего, что может повлиять на мое мнение, что меня расстроит, что кажется мне неправильным, что не подпадает под мои стандарты и может выглядеть политически некорректным». Но это не подходило под собранные мной данные.
Я продолжила исследовать — и подробнее расспросила участников. Так появился следующий вывод.
Говоря об эмоциональной безопасности как о границе, за которой продолжать общение некомфортно, потому что ощущается угроза — мы говорим о дегуманизации (в поведении или словах).
Я изучала дегуманизацию больше десяти лет и хорошо знакома с этим понятием, поэтому быстро узнала его в историях и примерах участников. Последующие интервью подтвердили мою догадку
Дэвид Смит, философ и автор книги «Less Than Human. Why We Demean, Enslave, and Exterminate Others» (Недочеловек: почему мы унижаем, берем в рабство и уничтожаем других), утверждает, что дегуманизация возникает в ответ на конфликт принципов.
Когда мы хотим нанести вред группе людей, возникает сложность: ранить, убивать, пытать, уничтожать другого человека не в нашей натуре и кажется нам чудовищным делом. Смит говорит, что это одна из наших врожденных особенностей (не присущая социопатам) — воспринимать другого человека как существо, чья жизнь и чье здоровье ценны. Смит пишет: «но дегуманизация позволяет преодолеть эти убеждения».
(прим. переводчика: тут я вспоминаю удивительный памятник холокосту в Берлине, он состоит из огромного количества колонн разной высоты (если вы его не видели, поищите в интернете «Мемориал жертвам Холокоста Берлин»).
Эти колонны начинаются у дороги как просто плиты другой фактуры, можно наступить на них и не заметить — художественное объяснение того, что начинается дегуманизация незаметно.
А вот если пройти вглубь памятника, дорожки постепенно становятся всё более глубокими, а плиты более высокими — и вот уже солнечного света мало, а других людей на соседних дорожках почти не видно. Дегуманизация приводит к углублению различий между людьми и к разъединению, к страху и ощущению одиночества)
Дегуманизация не случается в один момент. Это процесс.
Мишель Майезе определяет дегуманизацию как «психологический процесс демонизации врага, помогающий представить его недочеловеком и потому не стоящим человеческого отношения».
Дегуманизация начинается с фиксации образа врага в нашем сознании. Когда мы занимаем позицию по отношению к вопросу, теряем доверие к идеологическим противникам, разъяряемся всё сильнее — мы не только укрепляем в себе идею о враждебности оппонента, но и теряем способность выслушивать, доносить информацию, проявлять эмпатию.
Если мы считаем, что группа людей на другой стороне конфликта — аморальны и опасны, конфликт превращается в эпическую битву между добром и злом.
Мишель Майезе говорит: «Когда стороны конфликта определились, их позиции начинают укрепляться и упрощаться. Ситуация приводится к выбору между двумя упрощенными вариантами, стираются все альтернативные возможности и конкретные детали. Появляются желания уничтожить или наказать противника, иногда с привлечением военных сил».
Дегуманизация помогает создать исключение из правила «другого человека не нужно унижать». Группы, объединенные по определенному признаку — гендер, идеология, религия, цвет кожи, национальность, возраст — нарекают «недолюдьми», и после этого можно с ними поступать так, как никогда бы не поступили с человеком.
(прим. переводчика: здесь я вспоминаю другой памятник жертвам холокоста, у которого я не могла остановить слезы. Если вы не были в Будапеште, можно поискать в интернете картинки по словам «Туфли на набережной Дуная».
Вот что пишет об этом памятнике (нестрашном с виду, но таком страшном по смыслу) Википедия:
Массовые расстрелы евреев в Будапеште производились членами венгерской нацистской партии в конце Второй мировой войны, в 1944 — начале 1945 годов.
Чтобы не заниматься захоронением, нацисты расстреливали жертв на берегу реки, для экономии пуль сковывая цепью в 50—60 человек и стреляя только в первого — падая, он тянул за собой остальных.
Евреев привозили к дунайской набережной на грузовиках, приказывали снять обувь и увозили на баржах в неизвестном направлении. Оставленная на набережной обувь шла на продажу или использовалась фашистами для собственных нужд.
Количество расстрелянных исчислялось тысячами. Точные цифры неизвестны — тела унесла вода)
Дегуманизация начинается со слова и поддержана образами. Нацисты так и называли евреев во время холокоста: Untermenschen, недочеловек. Их называли «крысами» и рисовали грызуна-распространителя заразы везде — от пропагандистских буклетов до детских книг. При геноциде в Руанде хуту называли тутси «тараканами». Аборигенов часто называли «варварами», что помогало истреблять их и захватывать новые земли. Сербы называли босницев «инопланетянами». Рабов называли «животными».
Таково устройство нашей человеческой психики: чтобы унизить другого человека, нужно доказать себе, что он этого достоин, что он не человек вовсе. А потом, когда сам поверил, можно доказывать это и другим.
Поскольку властные структуры в наше время продолжают размещать группы людей вне того, что мы считаем человеческим, очень много работы лежит в противоположном процессе — «регуманизации». Он начинается с того же: со слов и образов.
Вот во что я верю:
1. Если вас оскорбляет, когда Хиллари Клинтон обзывают сукой и другими грубыми словами, вам стоит оскорбиться, когда вы слышите, как те же слова летят вслед Иванки Трамп.
2. Если вас унижает, что Хиллари предлагает поместить половину сторонников Дональда «в ведро отбросов» — следует почувствовать, что высказывание Эрика Трампа «демократы — даже не люди» равным образом некорректно.
3. Когда президент Соединенных Штатов называет женщин собаками, кровь у нас должна застывать в жилах. Когда люди называют президента Соединенных Штатов сексистской свиньей, мы должны точно так же отвергнуть эти слова несмотря на то, праведный их породил гнев или нет — никакие политические распри не должны подогревать нечеловеческое отношение к людям.
4. Когда мы слышим, как группу людей называют «инопланетянами», мы можем реагировать примерно так: «Правильно ли я понимаю, что эта попытка дегуманизации позволяет поступить с этими людьми так, как мы бы не поступили с другими?».
5. Если вас оскорбляет, когда Трампа фотошопят в образ Гитлера, вам не стоит фотошопить Обаму в Джокера.
Дегуманизация — любимый инструмент насилия у любого геноцида.
Не кормите этого волка.
Добавить комментарий